«доводить» учителей, на уроке кривлялся, паршивец, отпускал шуточки – довольно глупые, но они, к моему удовольствию, вызывали в классе одобрительный хохот. Я не переживал, когда yчительница за мои проказы выгоняла меня из класса, а если она требовала дневник, я неизменно говорил, что забыл его дома. Но эта хитрость была бесполезной – все учителя знали, что в десятом классе учится моя сестра Таня, и все свои жалобы они говорили ей, а уж она (у, ябеда!) передавала маме.
В добавок ко всему, был я, как тогда называли в мальчишеской среде, «духарной» или, выражаясь языком начала ХIХ века, бретер, то есть, проще говоря, задира, драчун, забияка. Сейчас сам удивляюсь: росточка я был небольшого, тоненький, хлипкий, а смело лез на парней старше, выше и здоровее меня. Никого не боялся – наоборот, меня боялись. Как я теперь понимаю, в основе такого поведения лежал «комплекс Наполеона» — форма самоутверждения, компенсация, месть за то, что они выше и сильнее меня. Мне даже ни разу не пришлось драться – перед моей наглостью пасовали: «Ай, Моська, знать она сильна!»
Старшую сестру я ненавидел. Ненавидел, во-первых, за то, что она была девчонка, то есть, существо по определению презренное, во-вторых, за то, что она постоянно меня «воспитывала», а в третьих, ябедничала маме о моих проделках. Во время маминого отсутствия она была мамиными глазами и ушами, и что бы я ни натворил дома или в школе, сразу становилось известным маме. В отместку я при всяком удобном случае старался ей напакостить. Когда учился в четвертом классе, после очередной Танькиной ябеды я, разозлившись, выкрал и спрятал ее девчачью общую тетрадь, куда она записывала модные песенки, стихи про любовь, украшала страницы собственными рисунками, картинками из журналов и фотографиями киноартистов. Она этой тетрадкой очень дорожила и не разрешала к ней даже прикасаться, что только еще больше подогревало мое любопытство. И вот я ее выкрал и спрятал, а потом клялся-божился, что в глаза не видел никакой тетради, ворчал: «Сама куда-то засунет, а я виноват!» Но по малости лет, конспиратор сопливый, спрятал плохо, и когда мама нашла Танькино сокровище в кухонном шкафу, у задней стенки, за кастрюлями, она за баловство и вранье постегала меня отцовским офицерским ремнем. Я плакал и обещал больше так не делать.
Однажды в школе (я тогда уже учился в пятом классе) стояли мы с приятелями в коридоре на большой перемене, когда мимо нас прошла Танька, рассекая пространство перед собой, словно корабль острым килем морские волны, своей довольно большой грудью. У мальчишек забурлили гормоны, они выпучили глаза и стали преувеличенно бурно высказывать свое изумление: «У — у – у! У твоей сестры «буфера»! «Вот это «бульвары»! Я, хотя презирал и ненавидел сестру, но в тайне гордился ею перед «пацанами», будто в том, что у Таньки «буфера», была моя личная заслуга. Так я во втором классе гордился перед дворовыми друзьями велосипедом, который мне подарил покойный отец и тем, что он был офицер и ходил в форме.
— А ты у нее трусы видел? – спросил рыжий Сашка Максимов.
— Конечно, видел, — ответил я как можно небрежнее, с тоном превосходства, — дескать, для меня это пустяки.
— А какие они? Расскажи, — прошамкал туповатый двоечник Колька (фамилию за давностью лет забыл – то ли Ефимов, то ли Ефремов).
— А чего рассказывать? Ну, трусы как трусы.
— А нам можешь показать? – робко спросил рыжий Сашка.
— Запросто.
На том и уговорились: завтра я принесу в школу Танькины трусы и покажу приятелям. И авторитет среди «пацанов», и ябеде-Таньке еще одна маленькая безнаказанная месть.
Тот зимний день начала декабря 1971 года, навсегда изменивший меня и мою жизнь, начался как обычно. Я встал утром, позавтракал и сел за письменный стол готовить уроки. Точнее, делать вид, что готовлю уроки, а на самом деле сидел перед раскрытым учебником истории и думал о чем угодно, только не об истории и опостылевшей школе. Этот спектакль я представлял для единственного зрителя – Таньки, которая, как и я, училась во вторую смену и следила, чтобы я перед школой не балбесничал, а усердно делал уроки, иначе она расскажет маме. Я давно уже по утрам ломал эту комедию – она избавляла меня от занудных нотаций сестры и обеспечивала мне алиби — в случае очередной двойки я мог сказать, что я учил, я все знал, просто yчительница вредная, придирается ко мне. И сестра всегда могла маме подтвердить: да, он готовился, только он тупой и ничего не соображает.
Сама она была если и не круглой отличницей, то близко к этому, и мне постоянно ставили ее в пример и мама, и учителя. На оценку сестрой моих умственных способностей я не обижался, потому что тупым себя не считал и, хотя и огрызался: «Сама ты тупая!», в принципе, меня такое определение устраивало, поскольку давало мне право плохо учиться. Наивная мама верила и даже жалела меня: старшая дочь и красавица, и умница, а вот младшенькому бог не дал ни красоты, ни способностей.
Итак, я, как обычно, сидел за письменным столом в маленькой комнате нашей двухкомнатной «хрущовки», смотрел в книгу и видел фигу, а Танька, сделав уроки с вечера, хлопотала по хозяйству – прибиралась в комнате, в которой я сидел, потом в зале. Потом вернулась ко мне комнату (я в это время уткнулся в книгу и перевернул страницу, чтобы показать, как я усердно читаю) и стала укладывать в шкаф постиранное и выглаженное белье. Все это время я не мог осуществить свой коварный план, потому что Танька без конца входила в комнату и выходила. Наконец ушла на кухню и было слышно, как она гремит посудой. Я юркой мышкой шмыгнул к шкафу и, торопливо пошарив на полке с Танькиным бельем, схватил ее нежно-голубые шелковые трусики с белыми кружевами по низу, самые красивые, и засунул в свой школьный портфель. Затем вернулся за стол, перевернул страницу в книге и снова стал «усердно готовить уроки».
Все бы прошло благополучно, если бы злодейка-судьба не вставила в повозке моей жизни палку между спицами колеса: Таньке угораздило перед школой принять душ (в отличие от меня она была большая чистюля и часто мылась). Она подошла к шкафу, чтобы взять чистое белье – и сразу заметила неладное. Аккуратно уложенные ею трусики, лифчики, комбинашки явно носили следы грубого вторжения. Она подозрительно посмотрела на меня:
— Ты зачем в моих вещах рылся?
Уши у меня покраснели и стали теплыми.
— В каких вещах?
— Сам знаешь, в каких. А где мои голубые трусы? Они вот здесь лежали.
— Какие голубые трусы? – я чувствовал, что роль невинной овечки у меня не получается – выдают дрожащий голос и весь мой жалкий, загнанный вид.
— Шелковые. Ты взял? Говори. Кроме тебя некому. Опять за старое взялся? Вот я маме скажу – она тебе всыплет.
Танька стала шарить всюду – резко, зло, шумно. Вдруг она остановилась, задумалась, а затем решительно взяла мой портфель, щелкнула замком – и, как фокусник достает из шляпы за уши кролика, вытащила из портфеля, держа за кончик двумя пальцами, большим и указательным, нежно-голубую шелковую улику и торжественно поднесла к моему лицу. Врать, что это не я их положил в портфель, что мне их кто-то туда подсунул, было бесполезно и глупо, и я избрал другую тактику: «Ну да, взял. А что тут такого? Пошутить хотел. Нельзя, что ли?»
Сестра была в гневе – такой я ее еще никогда не видел.
— Ну, все, теперь тебе будет! Все маме расскажу.
Я не на шутку испугался. Папа меня никогда не драл, я и без того его боялся – только посмотрит строго, скажет сердито – у меня и душа съежится в комок. После его смерти я, по словам сестры, «совсем разболтался». Мама под горячую руку на меня кричала, но била только два раза: в первый раз отшлепала в конце второго класса, когда узнала, что я ездил с мальчишками купаться на пляж, и во второй раз – когда спрятал Танину заветную тетрадочку. То есть, экзекуции проводила по особым случаям. Сейчас был именно такой случай, тем более, что я слезно обещал так не делать. Напрасно я умолял сестру не говорить маме, обещал исправиться, во всем ее слушаться. Она была неумолима и не верила моим обещаниям. И не миновать бы мне отцовского кожаного ремня, если бы не вмешалось одно обстоятельство, повернувшее сюжет в другую сторону.
Дело в том, что Танька рассказала о нашем инциденте своей школьной подруге Ленке Чебураевой, а та ей объяснила, якобы зачем я хотел выкрасть ее трусики. Кого-то из ее родственников, мальчика, родители заставали в одежде сестры, и она решила, что и я из той же породы любителей переодеваться в женское. Таньке это показалось забавным, и она, придя вечером из школы, потребовала, чтобы я надел те самые злополучные трусики, пообещав взамен, что не скажет маме. Мне пришлось выбирать из двух зол, и я решил, что трусы будут меньшим злом. Красный от стыда, дрожа, как в ознобе, я разделся до гола и натянул их на себя и, несмотря на стыд и волнение, не мог не почувствовать приятную шелковистую ткань на своем теле. Трусики были мне велики, мои худенькие мальчишечьи попа и живот утонули в них, но, вдобавок к моему позору, мое мальчишеское «достоинство» вдруг увеличилось и стало прямым и твердым, как карандашик, и я почувствовал в нем приятное зудение.
— Ну, можно, что ли? – спросила Танька из соседней комнаты и, не дождавшись ответа, вошла и прыснула от смеха.
— А это что у тебя? – лукаво спросила она, показывая пальцем на «карандашик», предательски торчавший под шелковой тканью.
Я выполнил Танькино условие и попросил разрешения переодеться, но ей пришла в голову новая фантазия. Встав на стул, она достала со шкафа чемодан, в котором лежали ее одежки, из которых она выросла, раскрыла его и, порывшись, вынула свое подростковое летнее платье, красное, в белый горошек и приложила к моему телу. Посмотрела, слегка наклонив голову, и решительно сказала:
— Одевай!
Сестра поступила не честно, мы так не договаривались. Я стал артачиться, но, неожиданно для себя, согласился. Старательно изображая, как мне это противно, я натянул на себя платье, Танька

Необычная девушка

Любовник из интернета

Трансвеститка Наташа