между пальцев, и все сильней массировал промасленное лоно. Затем он нагнулся и прильнул языком к горячему соску, потом к другому. Татлы-Гюль прямо-таки захлебнулась стоном и выгнулась, как кошка, подставляя ему всю себя — «на, бери, ешь, да поскорей!»
Юный наследник Гераев хмуро наблюдал за этой сценой.
— Я предложил тебе насладиться лучшей розой моего сада, а ты играешься с ней, как с куклой, — сказал он.
— Нет большего наслаждения… чем дарить его женщине, о благоуханный… — виконту было нелегко говорить: его язык был занят более важным делом.
Нацеловав груди Татлы-Гюль, он отполз ниже, к бедрам. Изумленный Айяз глядел, как Дилья целует ее в самое лоно, будто в губы, и в это же время мнет ей груди, вытянув руки вперед.
Невольницакричала, как от сильной боли, корчась и закатывая глаза. Ловкие руки Дильи сновали по всему ее туловищу, а губы чавкали в лоне, будто он выедал ей утробу. Крик Татлы-Гюль перешел в визг, визг — в оглушительный вопль, во время которого Дилья вдруг ловко подскочил, обнажил уд и вознил его в зияющую пещерку, брызжущую струями жидкости. Сильными, быстрыми движениями он стал сношать Татлы-Гюль, держа ее за бедра, а та пищала, извивалась, как ящерица, и молотила разрисованными ножками по ковру.
Это продолжалось довольно долго, пока крик ее не начал слабеть, и с ним не смешался стон Дильи, пустившего семя.
Отвалившись от невольницы, он не стал шлепать ее по заду, щипать ей груди и рисовать на ней узоры раздавленной вишенкой, как любил делать Айяз. Дилья лег с ней, положив голову ей на плечо, и принялся гладить ее по всему телу, кончиками пальцев щекоча разгоряченную кожу.
Губы Татлы-Гюль расплылись в блаженной улыбке, глаза закрылись, и минутой спустя она спала, улыбаясь во сне.
— Ну, вот и все. Не буди ее: такой сон слаще меда и щербета. Благодарю тебя, о благоуханный, за твою великую милость, — виконт учтиво поклонился, подобрал с пола парик, натянул его и, кланяясь, вышел прочь.
Не успел он пройти к себе, как его догнал невольник.
— Благоуханный повелитель… просит достопочтенного Дилью… вернуться к нему… — выпалил тот, запыхавшись.
«Чертов павиан», думал де Кардильяк, повернув обратно. «Так и знал, что это плохо кончится…»
Он был прав, хоть дело было совсем не в Айязе. Когда виконт вернулся в его покои — что-то розовое и горячее кинулось к его ногам, взметнув волосами, упало на колени и принялось целовать ему руки.
— Блягодарью… о блягорадью… — шептала Татлы-Гюль.
— Она никогда не благодарила МЕНЯ. Радуйся, о Дилья, — мрачно процедил Айяз.
Несколькими днями спустя виконт, проходя по двору Айязовых покоев, вдруг наткнулся на Татлы-Гюль. Похоже, она ждала его.
— Блягодарью… — она снова упала на колени.
— Встань… встань, ну что ты… — говорил де Кардильяк. Ему хотелось обнять ее, дать ей уткнуться ему в шею… и он так и сделал. Оглянувшись, он схватил девушку за руку, утащил ее в густую тень винограда и прижал к себе, чувствуя горячую наготу сквозь камзол.
Татлы-Гюль отчаянно ласкалась к нему.
— Постой, постой, — бормотал де Кардильяк, уворачиваясь от лизучих губ. — Не надо. Не здесь…
Он хотел ее до полусмерти, но сношаться тут, во дворе, было равно самоубийству. Сцепив зубы, виконт поймал руку Татлы-Гюль, положил ее на свое грешное хозяйство — и спустя секунду выл, зарывшись в ее волосы. Понятливые пальчики исторгли из него фонтан семени так быстро, как вода брызжет из водостока.
— Ты… ты… так нельзя, — бормотал виконт, покрывая поцелуями ее затылок. — Это опасно…
— Купи мене, — сказала ему Татлы-Гюль. — Я не знаю, кто ти, но ти христиан, ти добрый. Купи мене!..
— Как я тебя куплю, если твой повелитель влюблен в тебя, как кот?
— Купи мене. Купи мене… — шептала Татлы-Гюль, закрыв глаза.
— Только, если ты станешь отвратительна ему. Только тогда, не иначе.
— Отврит… тильна? — она с трудом произнесла это слово. — Я… я понимай…
3.
Выхода не было.
Черное тело болело от вечного напряжения, от пинков и от спанья на камнях. Она не чувствовала кожи — только ноющую боль внутри.
Когда-нибудь, когда подвернется случай, она убьет себя. Она уже придумала, как сделает это, и утешала себя мыслями об утоплении в морской воде. Ей казалось, что оно будет умиротворяюще сладким, как растворение меда в молоке, и что она сразу попадет в рай, где отдохнет как следует. Плохо, что там не будет Его, но это ненадолго: рано или поздно Он тоже умрет, а она умеет ждать.
Она придумала и то, как доберется к морю. Через Ахмеджид идут караваны в Кафу. Нужно залезть в какой-нибудь мешок. Ее могут, правда, поймать и убить, но все лучше, чем здесь…
Самое страшное было — попасться Ему на глаза. Чтобы Он увидел, какая теперь она. Это хуже смерти, это… это…
Она вжалась в камень.
— Постой-ка, матушка, — донесся голос, бесконечно прекрасный, как и сам Он. — Растолкуй мне, что стряслось с нашим повелителем? И где Татлы-Гюль? Благоуханный Айяз уже третий день как не хочет видеть меня, его возлюбленной нигде не видно, невольники как в рот воды набрали…
Они вышли на середину двора — Он и Чембердже-ханум.
— Ах, ах… — Чембердже-ханум десять раз ахнула, оглянулась и всплеснула руками. Затем отвела его в тенистый уголок — совсем рядом, в двух шагах от нее (о ужас, ужас, ужас!) — и зашептала:
— Плохи дела, чужеземец. Ах, плохи… Разве ты еще не видел ее?
— Кого?
— Ту, которую называли Татлы-Гюль.
— Говорю же тебе: не видел целых три дня. Что, ей уже дали другое имя?
— Ах, ах… Благоуханный наложил печать молчания на мои уста. Под страхом пыток и ужасной смерти…
— Ты, верно, не хочешь получить пять золотых,
потому и молчишь.
— Пять золотых? Так-то ты оцениваешь мою жизнь, чужеземец? Нет, дешевле десяти я не продам ее.
— Семь…
— Восемь! Прямо сейчас.
— Твоя взяла, старая мошенница! Держи и не подавись. А теперь говори.
— Ах, ах! Плохи дела, достопочтенный Дилья… Девочка-то и вовсе не виновата, наверное…
— В чем не виновата?
— В том, что у нее с потрохами. Может, съела чего, колбаски с дерьмецом, кто знает? Кишки-то колбасные моют, позабыв про Аллаха…
— Какие кишки? Что ты несешь?
— А что? Я все говорю, как есть. Как бы там ни было — занемогла бедняжка. Что ни миг, то ветер из потрохов. И смердючий — нет сил. Только повелитель пожелает насладиться ею — и на тебе. Но самое ужасное случилось, когда он хотел усладить ей лоно. Он хотел сделать ей, как ты, достопочтенный Дилья, только ему не подобает гнуться перед наложницей, он и позвал ее, чтобы она села лоном ему на лицо. А она возьми и насри туда. Вспучило девочку… Ах, прости Аллах! — Чембердже-ханум затряслась от смеха, который старательно подавляла все это время. — Это мне смешно, а ей-то не до смеха. Вначал он хотел ее казнить. Но я вымолила… до полудня простояла на коленях, и благоуханный помиловал бедняжку, хоть и зол был ужасно. Потом он хотел отрезать ей нос и уши, а потом, когда остыл маленько, придумал ей другую кару…
— Кару? Что с ней?
— Вот этими глазами, — старуха показала на свои черные, как угли, глаза, — вот этими глазами я видела, достопочтенный Дилья…
— Ну? Не томи!
— Повелитель позвал цирюлника, и тот выскоблил ей всю голову тупым ножом. Все ее роскошные косы, на которые я глядела и плакала, бывало, так они были красивы — все срезал под корень, о достопочтенный! Ее голова стала лысой и блестящей, как у лягушки. Затем ей точно так же выскоблили брови. Как я плакала, глядя на ушастого уродца, который только что был прекраснейшей из смертных… Но это еще не все. Айяз позвал живописца, и тот покрыл бедняжке все тело черным лаком, которым покрывают дерево. Этот лак въедается в кожу и не смывается месяцами, а то и годами. Ее выкрасили тремя слоями, не оставив ни одного живого места. (Специально для .оrg) Вся она — от лысины до пяток — стала черной, блестящей и гадкой, как шайтан. Повелитель хохотал, глядя на нее, а потом сказал, что отныне ее имя не Татлы-Гюль, а Кара-Курбага, Черная Лягушка. Затем ее изгнали из царственных покоев. Вот уже третий день, как она ютится в темных уголках, прячась от людей. Кто встречает ее — насмехается, а кто и сношает, если не брезгует. Я тайком подношу бедняжке воду иобъедки… Дала ей циновку, чтобы та не спала на камнях… Придет зима — ума не приложу, что делать…
— Где она? — крикнул Дилья.
— Да вот же, — Чембердже-ханум показала в сторону.
Черное существо ахнуло и подобралось, но бежать было некуда. — Вот она, бедненькая.
— Моn Diеu, — шептал Дилья, подходя к существу, приникшему к камням…
***
Несколькими годами спустя во Франции гремела слава мадам де Кардильяк, хозяйки самого модного из парижских салонов.
Как и всякая красавица, одаренная к тому же незаурядным умом, она была окружена сонмом легенд. Говорили, что она чужестранка, что муж привез ее из странствий по Востоку, что он похитил ее у жестокого сарацинского деспота, который узнал об их любви и заточил ее в башне без окон и дверей. Другие говорили, что деспот обрек ее на казнь, и храбрый виконт выкрал красавицу прямо с плахи; третьи со знанием дела утверждали, что с нее заживо содрали кожу, которая потом отросла наново особой милостью св. Женевьевы. Говорили даже, что она была арапкой, но доктор, ходивший к ней, алхимическими снадобьми перекрасил ее в белую.
Как бы там ни было, по возвращению своего мужа мадам де Кардильяк не выходила в люди около двух лет, и ее появление было для парижского света большой новостью. Легкий акцент и загадочный талисман, изображающий лягушку с розой, с которым она не расставалась, дразнили любопытство высшего света. Никому не удавалось ничего узнать ни о талисмане, ни о прошлом мадам де Кардильяк: всякую подобную попытку она обращала в насмешку, а сам виконт был нем, как рыба.
— К чему эти намеки, сударь? — спрашивал он. — Не лучше ли нам выпить за здоровье наших жен?

Терминатор. Отключение. Русская версия. Часть 15

Насоска

Приключения Кристины Часть 12 ( Свидание с ним)