Галина апатия длилась три дня. На четвертый она уже рвалась на улицу, ерзала, брыкалась, забрасывала Диму десятками вопросов, и тот с трудом удерживал ее в постели:
— Потерпи еще пару дней. Иначе ничего не вспомнишь.
Надо было что-то делать. Надо было наполнить ее память яркими впечатлениями; надо было превратить ее «сегодня» в феерию, чтобы она вытеснила все мысли о «вчера».
Самый простой путь к этому лежал через тело.
— Ты всегда была сексбомбой, — внушал ей Дима. — Мужики вечно глазели на тебя, как на кинозвезду, а я ревновал. У тебя такая походка, что просто чокнуться можно. Ты супер-любовница. Ты знаешь столько всяких штучек, всяких ласк, и ты так отдаешь все себя, с головой и потрохами, что…
— Я не помню, — жаловалась Галя. — Я ничего не помню.
— Ну ничего, сейчас вспомнишь, — говорил Дима, холодея от того, что ему вдруг пришло в голову.
Он вдруг понял, что его ничего не связывает — НИЧЕГО, совсем-совсем ничего, — и можно воплотить с Галей все, что он стеснялся попробовать раньше.
От него требовалось только одно: Не Стесняться.
Это было нелегко. Вначале он просто ласкал ее так, как не решался ласкать других: щекотал языком подмышку, спускаясь к чувствительному боку, скользил кончиками пальцев по внутренней стороне бедра, лизал ей пятки, сосал пальчики на ногах, как леденцы…
— Ну как, вспомнила? — спрашивал он, надеясь на ее инициативу.
— Неееет, — говорила Галя, — мне просто очень хорошо.
— Тогда я буду тебе напоминать, ладно? — решил Дима.
Он начал с самого простого: раздвинул ей губки кончиком хуя и стал осторожно ебать ее в ротик.
— Ты еще язычком так делала… ооо… дааа, вот тааак…
Галя быстро вошла во вкус. Дима нагнулся к ее пизде, и скоро они катались по кровати в позе 69, обнимая друг друга за попы, и Дима гвоздил ей горло своим тараном, и сам терзал ее между ног, как хищный зверь.
Галя так завелась, что кончила раньше него.
— Ты всегда была очень чувственной, — говорил он ей. — Ты так бурно кончаешь, что мне бывает страшно за тебя. Когда ты еще была целочкой, ты кончила от поцелуя, и я не знал, что делать, потому что мы были в парке и вокруг было много людей. Ты тогда кусала меня, как волчица, выла, извивалась, и потом тряпочкой повисла на мне…
Галя оторопело смотрела на него, а Дима, так и не кончивший, влез ей в пизду и говорил:
— Ты подавалась вот так навстречу мне, терлась грудкой, лизала мне щеки, и глаза, и уши… ты была страшно лизучей, ты вылизывала меня, как кошка… вот так, вот так, дааа, дааааа… Дааааааааа!… — выл он, заливая ее утробу спермой. Галя отзывалась на каждое его слово так, что он горел от блаженства и забывал слова, въебываясь в нее до звона в ушах, и тонул во влаге ее язычка, как в сиропе…
Неизвестно, почему, но Галя возбуждалась еще сильней и кончала под ним по два, по три, по четыре раза.
«Неужели это я внушил ей?», думал Дима, замирая от жути, и продолжал свой гипноз:
— Мы с тобой залезали в ванну, и ты мазала меня кремом для бритья, а я тебя, и мы терлись друг о дружку, и потом ты приподнимала попку, и…
Разгоряченная Галя, покрытая белыми хлопьями, выла, содрогаясь от ударов его хуя, и снова кончала, сползая на дно ванной, и млела под душем, подставляясь благодарным Диминым ласкам.
Она наловчилась делать ему минет так, что Дима не знал, где он — на земле или на небе. Она седлала его и обтягивала ему хуй влагалищем, выжимая из него сперму, как мед из сот. Она дрочила ему хозяйство, совала пальчик в анус и ласкала простату, и губки ее в это время прожигали Димин рот насквозь, и Дима корчился меж двух огней и забрызгивал спермой потолок. Она вылизывала его с ног до головы, скользя влажным язычком по его шее, бокам, подмышкам, бедрам, яйцам, и Дима млел, мокрый от ее слюны. Это была вожделенная с детства ласка, которую ему не дарил никто из его женщин, а он стеснялся просить. За каких-нибудь пару дней Галя стала самой зашибенной любовницей в его жизни и, как он подозревал, во всем подлунном мире.
«Неужели это я сделал с ней такое?», потрясенно думал он.
***
Невероятный успех его сексуального гипноза подсказал Диме новую, еще более странную мысль:
— Ты была самой талантливой в детдоме, — говорил он Гале. — С тобой носились, как с писаной торбой, хватались тобой, показывали мне… Собственно, мы так и познакомились.
— А что я делала? Какие у меня таланты?
— Оооо! — говорил Дима. — Во-первых, ты рисовала. Твои рисунки и сейчас мелькают в сети, стоит только поискать.
— А где они? Можно их посмотреть?
— Конечно. Сейчас принесу, — говорил он и нес ей свои школьные и студенческие шедевры (благо он никогда не подписывал их). — Вон их сколько!
— Неужели это я рисовала?… Но я даже не помню, как это делать… Вот кошмар! — смеялась Галя.
— Ничего, сейчас все вспомнишь. Вот тебе уголь, вот бумага… давай! Вспоминай!
Галя беспомощно смотрела на него, — а он показывал ей:
— Вот так ты держала уголь, вот так штриховала, вот так… вот так… Ты и меня немножко научила, так что я теперь могу напомнить тебе. Давай, давай, не стесняйся!
Первые два листа были замазаны невообразимыми каракулями, но Дима был полон энтузиазма — и случилось чудо: уже на третьем листе пробивалось что-то вразумительное, а на следующем — и того более. Три часа спустя Галя изобразила вазу с цветами, которая вполне годилась для выставки отличников худшколы. Она вошла в азарт, перемазалась красками и углем, всматривалась в «свои» (то бишь в Димины) работы, пыталась копировать их — и получалось ничуть не хуже, чем у призеров конкурса «Дети рисуют Россию».
Дима сам не верил в то, что происходило на его глазах: через три дня Галя рисовала, как он, и даже лучше, ибо он давно охладел, а она окунулась в творческий запой, которого тот ждал годами. В доме кончилась бумага, и Диме пришлось срочно бежать в худлавку.
— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя, раскрашенная Димой во все цвета радуги. Пока она рисовала на бумаге, Дима рисовал на ней — на ее голой спине, боках, плечах и голове. К концу шестого дня весь дом был завален Галиными рисунками, а сама она была похожа на туземного божка. — Теперь я помню, что всегда рисовала. Как я могла это забыть? — говорила она, глядя сверкающими глазами на Диму.
— Я же говорил, что ты вспомнишь. И это, и все остальное, что ты знала и умела…
— А что я еще умела?
— Ооо! Ты так танцевала, что у всех челюсти отпадали. Сама придумывала себе образы, костюмы…
— Танцевала? А что я танцевала? В каком стиле? Балет, или что-то современное, или…
— Ну, я ведь не разбираюсь в этом, — врал Дима. — Я только чуть-чуть, и то, чтобы тебе соответствовать. Ты все больше импровизировала… Да ты сама все вспомнишь.
Он включил своих обожаемых Nightwish и повернулся к голой Гале. Та вопросительно смотрела на него.
— Не помнишь? Ну ничего. Ты же вспомнила, как рисовать… Хорошо, давай знаешь как? Давай вместе, и… и вот так:
Он выключил свет, оставив только голубой ночник, и поставил чувственную Тhе Sirеn.
— Это тоже твоя любимая… Ты не пытайся вспомнить движения, ты просто двигайся, выражай себя, свои чувства… ни о чем не думай… и я вместе с тобой… Тело подскажет тебе…
Голубоватый свет дрожал и переливался, выхватывая из сумрака Галины соски, плечи и глаза, блестящие, как у кошки. Дима завлекательно гнулся перед ней, танцуя впервые за четыре года, и Галя начала двигаться, подстраиваясь под него.
Вначале ее движения были неуклюжими, но постепенно, понемногу в них будто вливалось тепло, переходящее в томление, в жар, и этот жар вдруг растопил острые углы, и Галя стала пластичной и гибкой, как гепард.
Дима изумленно смотрел на фигурку без костей, порхающую перед ним. Это длилось всего несколько минут, и когда Дима включил новую песню, Галя снова была угловатой стесняшкой, — но он говорил ей:
— Вот видишь! Ты вспомнила! Все вспомнила! Давай-ка еще, — и Галя за минуту снова потеряла вес, и Дима двигался вместе с ней, вовлекаясь в колдовской ритм, и в какой-то момент позабыл обо всем на свете, растворившись в музыке и в танце, который казался ему леденящим ночным полетом. Не прекращая движений, он сорвал с себя одежду, приблизился к невесомой Гале, коснулся ее, сплетаясь с ней руками, обнял, подхватил на руки, уложил на пол — и танец незаметно перешел в секс, такой же плавный и жаркий, как их полет в голубоватом сумраке комнаты.
— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя. — Я все вспомнила!
От неуклюжести не осталось и следа: теперь Галя даже ходила так, что у Димы в груди щекотало сладкое перышко.
Галя стала для него фетишем его тайных желаний. Каждая клеточка ее тела, каждый оттенок ее взгляда и голоса кололи ему нервы, как наркотик. Ему хотелось, чтобы она вся целиком, с макушки до пяток, была его творением, и он игрался с ней, как с живой куклой.
Он лично брил ей подмышки, ноги и пизду, поглаживая их сквозь крем, и бритье превращалось в изощренную ласку. Он заставил ее сделать пирсинг, и теперь на левом крыле носа, на ушах и в пупке у нее красовались дымчато-серебристые стразы в тон глазам и волосам. Он умащивал ей тело маслами, как Клеопатре, делал ей маникюр и педикюр, расписал ей ногти на руках и ногах цветными узорами, покрыл ей руки-ноги орнаментом из хны, и казалось, что Галя в кружевных перчатках и носочках. Он делал ей замысловатый макияж в стиле fаiry, наряжал ее в эпатажные цветные наряды, обвешивал украшениями, и на Галю оборачивались все, кто видел ее. На улице она была, как экзотическая птица на сером асфальте. Он разрисовывал ее гуашью, красил ей лицо и тело золотом, серебром и сажей, заставляя пищать от страха, и капал краской на выкрашенную кожу, и яркие струйки текли по Гале, щекоча ей тело, а Дима ебал ее, возбужденную, липкую от краски и соков, и потом мыл в ванной, взбивая бурую пену, и ласкал разгоряченное тело, облепленное мыльным гелем…
Так, в непрерывном дурмане наготы, чувственных игр, танцев, ласк, рисования, секса, фотосессий и сумасбродств прошло три недели. Дима добился

Инцест отца и дочери

Как меня отодрали в попку

На море обменялись мамами