шоком для нее, что она даже умудрилась неожиданно для себя кончить в машине — когда дочь в машине принялась «понарошку» сосать ей грудь. Мы поговорили об этом, признались друг другу, что нас возбуждает нагота на людях, помечтали, пофантазировали, осваиваясь с нашей новой игрой… Инерция от этой истории длилась еще неделю: мы занимались сексом дважды в день, прячась от детей, и эти впечатления никак не могли «перегореть» в нас.
Под влиянием всего этого мы решили поехать с детьми на отдых в Лисью бухту, под Коктебелем. Там живут нудисты в палатках, никогда не одеваются, проводят голыми целые недели… Там-то и произошла главная история.
Это был первый наш «голый» отдых. И он был самым ярким, особенно для детей — несмотря на то, что публика в Лиске обитала всякая, от полублаженных любителей слияния с природой — до искателей эротических приключений всех мастей. Для нас было большой новостью, что там круглые сутки все, решительно все занимались друг с другом любовью — в разных комбинациях и позах. Иногда — открыто, а иногда — и у всех на виду. Там было много «лисят» (детей) — что совершенно не смущало неистощимых любовников, каковыми здесь были все взрослые от 20 до 70, и некоторые пары занимались Этим прямо при детях, чужих и собственных. Все это нас вначале несколько шокировало, и мы даже хотели уехать, но детям так понравилась Лиска… да и мы сами чувствовали искусительный холодок: совершенно обнаженные… две недели… Собственная и чужая нагота невероятно возбуждали, и у нас не хватило силы воли уехать. Тем более, что мы убедились — коллектив
«лисят» — хороший, позитивный, никакой испорченности, наоборот — доброжелательные, даже ласковые друг к другу дети. Все-таки нагота творит чудеса…
Конечно, мы при детях не занимались Этим, но решили, что старшенькому можно рассказать Все, и рассказали — с иллюстрациями на себе (понарошными, разумеется, не настоящими). Прибавили, что Этим нельзя заниматься при посторонних — пропадает все удовольствие, и что так делают только глупые люди. Может быть, с точки зрения общепринятой морали мы поступили неправильно, но мы чувствовали, что все это нормально, хорошо и ничего нездорового в этом нет.
Обилие обнаженных тел, нагота любимого человека, доступная всем взглядам, открытость собственных гениталий — все это окутало нас эротическим дурманом, какого мы не испытывали никогда. Весь наш «лисий» отдых прошел в пароксизме постоянного томления, подсасыващего изнутри день и ночь. Мой «агрегат» все время норовил нацелиться в небо, и я пытался расслабиться, как мог — то купался, то лежал животом на песке, и часто — по два, а то и по три раза в сутки — отыгрывался на жене. Что до нее, то она была просто ошеломлена. Ее поведение сильно изменилось, с лица не сходила полублаженная, полурастерянная улыбка, реакции замедлились — она была, как тающая Снегурочка. Ее эротическая впечатлительность не замедлила проявить себя в одном неловком, но волнующем происшествии.
В Лиску иногда захаживал художник по боди-арту, чрезвычайно популярный среди нудистов Коктебеля. Я даже читал о нем в интернете — на сайте Коктебель. нет. И вот — как-то раз наш старшенький прибегает разрисованный с ног до головы, да красиво так, — и счастливый!… Кричит: мамочка, пошли рисоваться! И тянет ее за руку.
Это было во второй день нашего «лисятника». Жена еще не освоилась, у нее голова плыла от новых впечатлений; кроме того, она еще сильно стеснялась с непривычки. Она сидела, смущенно улыбаясь, и не давала дитенышу утащить себя — «мамочка не хочет». Но я видел, что мамочка хотела (и папочка тоже, честно говоря), и поддержал сына: взял мамочку за другую руку — и мы, мужчины, потащили ее «рисоваться». Следом за нами бежала младшенькая и визжала. Мамочка сопротивлялась, смеялась, но поневоле шла за нами.
Художник, который рисовал на миловидной белокожей девочке-подростке разноцветную птицу, был окружен зрителями и желающими «рисоваться». Жена все время порывалась удрать, но мы не пускали ее. Всем было очень весело — мы все будто снова окунулись в детство.
Наконец пришла ее очередь. Она продолжала упираться, но мы вытолкнули ее из круга поклонников — в центр, к художнику. Он заулыбался ей, протянул руки и сказал:
 — О, какая миниатюрная крошка-девочка! Настоящая живая монгольская статуэтка!
В жене не было ничего монголоидного, скорей она была похожа на южанку — гречанку или итальянку, — но почему-то это сравнение слушалось очень приятно, как комплимент.
Художник спросил ее: «сколько нам лет?»
 — Одинадцать! — крикнул я, прежде чем жена успела ответить. Она фыркнула и закрыла руками лицо.
 — Одинадцать? Нет, что-то не похоже. Не может быть, — говорил художник, глядя на жену почти с отеческой нежностью, — в восемнадцать лет не может быть такой замечательной груди. Наверно, все четырнадцать, а то и пятнадцать?..
… Когда выяснилась правда, и художнику были предъявлены дети «монгольской статуэтки» — можно было, что называется, давать занавес. Сама статуэтка не знала, куда деваться от смеха и конфуза.
Художник принялся за рисование. Было видно, что он загорелся особой симпатией к «статуэтке» — ласково говорил с ней, называл своей красавицей, взялся рисовать на ней большой и сложный рисунок. Трудился он с явным удовольствием, особое внимание уделяя «замечательной груди» — каждая мамина сися становилась звериной мордочкой (к восторгу детишек). Он все время исторгал комплименты — фигуре, глазам, молодости, бюсту, бедрам, «фарфоровой талии», — и жена смущалась, таяла, а я не знал, как на это реагировать. Ничего сального, пошлого он не говорил, все звучало очень красиво — «на правах эстета». А детишек он пристроил держать краски, и они сразу перемазались до ушей. Им тоже очень хотелось порисовать на маме, и он выделил им мамины ножки до колен, которые моментально покрылись разноцветными пятнами и закорючками…
Глаза жены сверкали, и я видел, что ей не по себе — все это вызывало в ней какие-то сильные переживания. А художник тем временем спустился на животик, потом — ниже, подобравшись к самому заветному. Он попросил жену раздвинуть ножки… а я думал — неужели он будет рисовать прямо на гениталиях? И только я это подумал — он коснулся кистью половых губ. Жена зажмурилась. Вдруг я увидел, что она раздвинула ноги шире и стала слегка двигать тазом, как бы насаживая вагину на кисть. Художник сказал «спокойно, не дергайся», и придержал ее рукой за попу, продолжая класть мазки на половые губы. Я почувствовал неладное, и это же время жена резко дернулась, сбив рисующую кисть (прочертившую кривую по ее бедру), из нее вырвался сдавленный стон, она судорожно вцепилась в художника, как кошка в дерево, — и все увидели, как бедра ее заходили ходуном, а из вагины брызнули капли белой пены… Бедняжка кончила — на глазах у десятков людей!
Всем было неловко, а что делалось со мной — не могу и описать. Художник тоже опешил, пытался держать ее за руки — а она дергалась всем телом, закрыв глаза, затем обмякла и опустилась на песок. Не открывая глаз, она тихо сказала «извините»… Младшенькая наша завопила: «мама уписалась!» Старший молчал, чувствуя подвох, но не понимая его.
Сконфуженный народ молчал, сочувственно глядя на нее, а художник, растерявшись на секунду, оправился, присел на корточки, свесив свое внушительное достоинство вниз, и тронул рукой макушку совершенно потерянной мамы. Погладил ее по голове, по спине, и сказал очень ласково:
 — Ничего, так бывает. На моей памяти два раза было, и вот — третий. Так бывает только с очень впечатлительными женщинами — с Настоящими Женщинами. Больше всего я уважаю именно таких женщин — таких, как ты. Только настоящая, глубокая женщина может исторгнуть семя оттого, что ее превращают в картину. Ты подарила мне самое ценное, что есть в тебе, и поэтому ты — Настоящая Женщина. Я кланяюсь тебе.
Он встал и поклонился ей! Жена сидела, сконфуженная, с влажными глазами, и боялась встать. Художник сказал:
 — А теперь — бери своего мужчину… тут есть твой мужчина?
Я был настолько растерян, что постеснялся назвать себя, — и жена тихо сказала «да».
 — Очень хорошо! Прекрасно! Тогда идите вдвоем, и чтобы у тебя все получилось по-настоящему! А потом — возвращайтесь сюда, я должен закончить рисунок. А вы, — обратился он к нашим детям, — вам нельзя, я вас не отпускаю, вы должны мне помогать. Как же я без вас справлюсь? Идите, — снова сказал он нам, — а я пока распишу вот эту кроху, — и взял за руку маленькую девочку. — А помощники будут краски держать!
Он помог жене подняться, она подошла ко мне, глядя под ноги, я обнял ее за плечи — и мы пошли к палатке. Я просто разрывался от конфуза и желания, и готов был оскандалиться вслед за женой. По дороге я ловил улыбки и завистливые взгляды.
Мы влезли в палатку, и я сразу кинулся целовать жену, чтобы не дать хода неловкой тишине. Все знали, зачем мы удалились в палатку, все знали, что мы там делаем, и я как бы ощущал десятки воображаемых взглядов. Жена была настолько возбуждена, что я почти мгновенно выполнил завет художника — у нее все получилось «по-настоящему», точнее — у нас вместе. При подходе к высшему блаженству я заметил, что она сдерживает стон, и сказал ей: «не сдерживайся, все равно все знают, что мы делаем», и сам застонал, не притворяясь, на всю бухту, а она через секунду меня перекрыла. Кончили мы одновременно, и описать это нельзя…
Потом, отдышавшись, мы вылезли из палатки и вернулись к художнику. Мы шли не спеша, держась за руки: жена — изящной, пластичной походкой, с полуулыбкой на лице, не отводя глаз от чужих взглядов, — а я даже не вытер с члена капли спермы. Весь стыд, вся неловкость перегорели в палатке, и мы чувствовали себя главными и лучшими любовниками в мире. Нас ждали, на нас смотрели, и когда мы подходили к месту нашего позора и блаженства, художник что-то произнес, и нам зааплодировали. Я обнял жену, поцеловал ее в губы — чувственно, глубоко, — и через пару минут она, гордая и счастливая, подставила свой лобок кисти художника, а ноги — разноцветным пятерням детишек…

Как меня отодрали в попку

Двое под лодкой не считая двух незнакомцев

Насоска