в ней. Гоар, совсем горячая и красная, обхватила его руками-ногами, впилась в рот — и они зашлись в новом соитии, отчаянном, как истерика.
— … Хотите, я вам сделаю приятно? — говорила Гоар, когда Вадим Борисыч лежал ничком, уткнувшись в подушку. — Хотите? — и скребла ему краешек ануса, а тот выл, извиваясь от молний, кипящих в рыхлом теле.
Потом легла к нему, обняла, и все вокруг исчезло, отвалившись в пустоту, теплую, бархатную, как животик Гоар под его рукой…
С некоторых пор он повадился засыпать, обнимая рукой большой диванный пуфик, и уже почти что совсем забыл, каково это — обнимать живую плоть, только что бывшую его плотью. Ему снились неописуемо умильные сны, где его облизывали, как котенка, сверху донизу, и он тонул в океане чистого, нежного, ласкового тела, пахнущего любовью и доверием, и сам лизал, захлебываясь, умилительные сиси, и животик с пупком, и всю тоненькую фигурку-стебелек, для которой был и дитем, и отцом одновременно, и не понимал, где кончается сон и начинается явь, полная настоящей наготы настоящей Гоар… Ему было сладко и разноцветно, и он дремал с соском Гоар во рту, отгоняя подозрение, засевшее где-то за кулисами ума…
— А? Что? — подскочил он, когда кто-то невидимый ударил его по голове.
— Ммммм? — отозвался теплый зверек у него под боком.
— Гош? Это… который час?..
Он завертел головой, высматривая часы.
— Слушай… А? Ты спишь?
— Мммм…
— Без пяти двенадцать. Через пять минут Новый Год.
— А?!!! — Гоар подскочила, как на пружине.
— Вот так. Я побежал за шампанским.
Через минуту они чокались под бой курантов, сотрясающих наспех включенный телевизор.
— С Новым Годом тебя, Гошенька, — говорил Вадим Борисыч. — Будь счастлива. Желаю тебе самого-самого, самого-самого лучшего, и… Даже не знаю, что сказать, — смеялся он, обнимая голую Гоар.
— С Новым Годом! — мурлыкала та. — И вы будьте очень счастливы, очень-очень!… Вы знаете, когда я в вас влюбилась?
— Ты?! В меня?!
— Значит, не знаете. Я так и думала.
— Когда?
— А вот не скажу. Давно, очень давно… Ииииыы! — Гоар взвыла и влезла на Вадим Борисыча, пролив шампанское.
Тот едва успел поставить бокал.
— Им серац, им серац… — бормотала она по-армянски, и целовала ему уши, да так, что он ухнул куда-то, и там завис между небом и землей, искря, как провод под дождем. — Аааа, аааа, — выла она, оседлав Вадима Борисыча, и скакала на нем, как ребенок на лошадке.
Где-то сбоку из телевизора орал Галкин…
***
Он орал и через час.
Никто не обращал на него внимания. В постели, измятой и переколоченной, как после бомбежки, лежали две фигуры.
— Гош?
— Мммм?
— А как же мама?
— Мммммм…
— Злиться будет… волноваться… Надо позвонить…
— Угууууу… — мычала Гоар, не двигаясь с места.
— Гош?
— Даааа, — счастливо вздыхала та.
— Гош… Я спрошу у тебя одну вещь, а ты скажи мне правду, ладно? Я не буду тебя осуждать… Ладно, Гош?
— Ладно, — помолчав, отозвалась Гоар.
— Ты… обслуживала мужчин? У тебя их было… много, да?
Гоар молчала. Потом все-таки сказала:
— Да.
— Это и была твоя работа в Ереване? Остальное ты придумала?
— Да…
— Ты… сколько у тебя было мужчин?
— Много, — сказала Гоар.
Какое-то время они молчали, и было слышно только Галкина. Потом Вадим Борисыч сказал:
— Это все осталось в прошлом. В старом году. Правда, Гоар?
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— У старого года длинный хвост, вы сами говорили. Но…
— Что?
— Теперь я могу… теперь у меня есть, для чего…
Она не договорила. Ей было трудно говорить.
Что есть? — хотел спросить Вадим Борисыч.
Но не спросил, а вместо того подполз к ней и обнял ее так крепко, будто собирался никогда не выпускать из объятий.

Маменькино утешение.

Однажды, в командировке

Не планировали, но случилось