некрута, ничего не знала и не умела. И мне было прежде всего жарко от стыда. Я ведь там тоже невкусная. Моя девственная розовость ведь тоже будет хлюпать и чавкать. И у меня нет внушительных, равнодушно-женственных форм, к которым бы все это шло. Разве не моему изящному гибкому телу место между расставленных крупных ног, разве не мое личико должно исчезать в щекотном, клейком захвате? Разве мне за это не прощается вся моя самовлюбленность, не перестают грозить насмешки над моей невинностью? Кто настолько жесток, чтобы раболепной сучке ставить оценки?
Она. Она настолько жестока. Фига-скейтинг меня научил: то, какой сама себе кажешься, не играет роли. Сколько раз думалось, что вот сегодня я буду просто звездой и всех восхищу, а в итоге те же обычные придирки. Как бы я ни переживала из-за Сашкиной неудачи, надо признать, что мне доставляла облегчение мысль: по крайней мере от меня тут ничего не зависит и не требуется. Наташа меня в этом убедила окончательно. И вот все вернулось. Ника Широковских лижет письки так же посредственно, как крутится на льду.
Неописуемо подходящие мысли, когда лежишь связанной и стесняешься места, где тебя изучает чужой деятельный язык. И сам искристый зуд удовольствия говорит: ты так не можешь, лентяйка, бездарность, претенциозное ничтожество. Так хорошо физически и так стыдно мне до этого было только от вторжения Наташиного пальца в попку, но сейчас оба ощущения были острее, а внезапности, доведшей до оргазма, не было. Я была чем-то таким неправильным, позорным, чего вообще существовать не должно, и притом была, вот она я, и во мне все было жгуче напряжено, столько наслаждения как будто едва вмещалось в меня. Я закрыла глаза, но не могла зажать уши и ясно слышала все свои неприличные мокрые звуки даже сквозь собственные стоны, — тоже наверняка неприлично и бестолково громкие. Если бы я нормально лизала, смогла бы Наташа быть такой тихой? Да смогла бы, смогла, — ничего бестолковее меня нет на всем свете; у меня есть только красота, зря потраченная на меня природой, да и ту я скоро заем, утоплю в жире, что тогда вообще от меня останется?
Воспоминания, надо полагать. Вроде вот этого. И стихи про крокодила, или краба, или кто там у него был. Навздыхаюсь еще над ними.
Сотрите меня, оставьте только удовольствие, это больше, чем я вообще способна заслужить.
Я сейчас кон... я сейчас нифига не кончу. Арина чувствует меня так, как я вряд ли когда-нибудь научусь чувствовать женщину, которую лижу. Арина выбирает ровно этот момент, чтобы бросить мою стыдную письку, забраться выше, жарко лечь на меня и поцеловать в рот. Фу, это же мой вкус. Но зато, ах, это ее груди, теперь с земным притяжением на их стороне. Я растила свои, чтобы ей было что расплющивать. Хочу Арину! Ее выпуклости мгновенно выталкивают из меня всю психологию и оставляют только животное.
— Повернись, руки развяжу, — сказала Арина, слезая с меня. — Я тоже никогда ни у кого не сидела на лице. Мало ли, еще сломаю тебе что-нибудь. Так хоть сможешь меня ниндзевским приемом скинуть, как тебе это свойственно.
— Перестань издеваться. Я и так теперь буду все время думать о том, что ничего не умею.
— Да забей, сойдешь. Просто это справедливо, скажи? Я тебя хотела удивить насилием. Ты меня хотела удивить сексом. У обеих не очень вышло.
— Я тебя не удивить, а просто хочу, — сказала я. — Сама не ожидала, как. Может, если бы ты тогда меня помягче зажала, надавила сиськами вместо того, чтобы за руки хватать, я бы тебе кротко пообещала за Серегой не бегать, и вообще была бы вся в твоем распоряжении.
Руки затекли, но мне не терпелось дать им волю, и не в моем обычном смысле. Арина больше не нервничала и позволяла себя гладить — по животу, бедрам, ягодице, всему тому, что сейчас на меня опустится и вернет в понятную, нестыдную схему вещей, где Ника — хорошенькая игрушка плохих девчонок, чье удовольствие первоочереднее.
— Ты за ним и так не бегала. Какого черта, кстати? За ним все должны бегать. Дурой меня выставила.
Всё о своем. Интересно, если бы люди могли читать друг у друга мысли, кто-нибудь с кем-нибудь вообще бы трахался? Ведь было бы ясно, какие все разные и чужие. Эта мысль потом возвращалась не раз; возможно, тогда я ее подумала еще совсем нечетко, ибо было не до того.
Арина устраивалась долго и осторожно; я наблюдала, как колышутся ее груди, совсем величественно-тяжелые, если смотреть снизу вверх. Несколько прядей моих разбросанных волос оказались зажаты под ее правым коленом, и я сама подтянула ее ниже, взяв за бока, чтобы не пришлось слишком приподнимать голову. Я смутно знала, что «сидеть на лице» — это в общем-то метафора; некоторые экстремалки, может быть, подходят буквально, но Арина мы уже знаем какая осмотрительная, когда не пытается тебя побить.
Мне было в итоге совершенно все равно, насколько плохо я это делаю. Я была так возбуждена, что просто целоваться опять с этой мокрой, мохнатой, страстно пахнущей писькой для меня было скромным девичьим счастьем. Руками я обхватила ей пятки и поглаживала — опять-таки не очень интересуясь, нравится ли ей. Хотелось Арининого тела, хотелось ощущать все его выпуклости и упругости как что-то доставшееся мне. Девичье счастье не такое уж и скромное.
Девичье: запомним это слово и на этом с ним попрощаемся.
Когда Арина, чуть откинувшись назад, скользнула мне ладонью между ног, по маленьким колючкам, я слегка запаниковала: очередная глупая мелочь не предусмотрена, как бестолково будет сейчас предупреждать ее не засовывать пальцы. И тут вдруг заговорил вредный голос — это был недвусмысленно он, но в этот раз он ни с того ни с сего решил побыть на моей стороне. «А зачем, собственно, предупреждать? — шепнул он. — Кого ты еще собираешься ждать, для кого беречься? Что тут вообще важно, кроме того, какое у тебя останется воспоминание? Каковы, если честно прикинуть, твои шансы сделаться женщиной при лучших обстоятельствах, чем эти?»
Ладонь меня уже чесала и мяла, делая хорошо. Мы занимались сексом; девочки могут-таки это делать и не по очереди. Аринина соблазнительная телесность была теперь напрямую со мной, для меня, во мне, это и есть близость, ближе некуда. Я готова.
Я была не готова.
Не к тому, что станет так больно так быстро. И что Арина — ничего не заметив, конечно же — примется сразу заталкиваться в меня так, как, должно быть, сама привыкла.
«Купилась, купилась, девочка-дебил», — заликовал вредный голос, и все сразу встало на свои места. Иногда он все-таки совсем как живой. Вроде домовенка Кузи из старого мультика, но темный и гадко-зловещий. Вот почему у всех воображаемые друзья, а у меня воображаемый враг?
Но ведь ты прав, голос, главное — это будущее воспоминание. И оно вот уж точно будет не про тебя. Ибо шел бы ты. К чертовой. Матери. Сдохни. Нахрен.
Ненавижу.
Больно.
Арина.
Крабы.
Киты.
Идиот.
Арина.
Драться.
Трахаться.
Жить.
Кончать.
Главное — поймать ритм, девочки и мальчики. Этих слов-фрикций было больше, некоторые были совсем тупые, но, в общем, это случилось одновременно, как в женских романах, и я даже не знаю, повезло так, или я что-то правильно сделала и должна гордиться. А дальше было неизбежное открытие.
— У тебя ме... погоди, нифига у тебя не месячные, — сказала Арина, тяжело дыша и разглядывая свои пальцы. — Но это же бред. Я не настолько не разбираюсь в людях.
— Настолько, — сказала я. — Живи теперь с этим.
*
— Чуть не забыла. Расскажи, что такое слабая доля.
У меня было между ног махровое полотенце — возможно, старше меня, и зачем-то смоченное теплой водой; Арина и ее заботливость. Она лежала, заложив руки за голову; я примостила голову на ее плече, повернулась набок (иначе совсем тесно) и игриво облизывала ее подмышку. Чуть шершавую, чуть взмокшую, ну да мне уже был сам черт не брат, если вспомнить все, что я в тот день перепробовала, начиная с пива. И еще одно маленькое отодвигание Наташи в прошлое. Вдобавок к тому, чем я теперь серьезно могла бы ее уесть. Вряд ли она сохранила бы мне невинность, если бы знала, кому и как походя я ее отдам.
Я лежала и была женщиной; что-то похожее на первые минуты совершеннолетия или, когда-то давно в детстве, двадцать первого века. Условность, все точно такое же, какое-то яркое ощущение будто должно было быть, но не явилось, но в этом и суть таких моментов. Если верить фольклору, теперь я в Арину буду немного влюблена всю жизнь. Ну что сказать, могло быть гораздо хуже.
— Слабая доля — это... в общем, Серега заметил такую вещь, — сказала Арина. — Массовая культура нас втихомолку учит, что нельзя просто взять и кого-то поцеловать. Или броситься друг на друга и заняться сексом. Даже в морду просто так дать очень трудно. Нужно, чтобы какая-то реплика это ввела. Чтобы от нее как бы оттолкнуться. Это вот сильная доля, как в музыке. Серега говорит, что это так глубоко в нас вдолблено, что невозможно преодолеть без специальной подготовки. Но попробовать стоит.
— По-моему, это не «массовая культура», а просто не по-человечески. Если не вбивать себе в голову, что ты типа идейно обязан. Кстати, интересно, на какую долю он тогда меня взял за локоть. Вроде сказал до этого что-то про маленькую жемчужину. Предсказуемо так. Может, у него было бы больше шансов, если б он следовал собственному учению.
Арина сменила тему, подняв с тумбочки телефон:
— Через три минуты час кончится. Я не знаю, когда они точно вернутся, и в общем, особо шокирован никто не будет, но я не знаю, как тебе.
— А, ну пойду, — сказала я, встала, пошла босиком к своему сброшенному платью, оглянулась, пошла обратно, влезла на край кровати и чмокнула Арину в мохнатый лобок. Потом лизнула ниже. Потом приклеилась губами и немного пососала. Тут Арина меня обхватила ногами, аж зашумело в ушах, и про время думать расхотелось. Арина опять меня выпустила из своей хватки раньше, чем стоило бы; я проследила за медленной каплей, стекавшей по ее промежности, и бесстрашно последовала языком за ней. «Да что ж ты делаешь-то, целочка блядущая», — воскликнула Арина; кажется, удивить ее сексом мне в итоге все-таки удалось. Второй

Инцест отца и дочери

Как я принудительно отлизал девушке и её маме

Лишил дочь девственности