мотнув головой.
— А как ты предпочитаешь?
— Не суть, меня просто удивляет такой выбор термина. Учитывая, что ты их тащишь в рот.
— Да ладно, меня вот утром рвало, — сказала я беззаботно.
Пауза.
— Знаешь, нам, наверное, лучше вообще не разговаривать.
— Начинай...
Пауза.
— Ты очень красивая.
— С добрым утром.
— Я тебе завидую.
— В очередь.
— То есть как «завидую». Пытаюсь тебя презирать, говорю себе, что вот если бы мне эту красоту и эту наглость, я бы ими распорядилась как человек, а не как шалава анимешная. Но фигня в том, что это та же самая зависть. Просто еще лицемерная.
— Ску-чно, — сказала я и юркнула.
Ой.
Здорово же эти ощущения за несколько месяцев после Наташи сгладились, поглянцевели, окрасились в, извините, розовые тона. Девчонки, вы все-таки ужасны на вкус совершенно.
Но кто ж спорит, что без этого вас вылизывать было бы совсем не таким страшновато-восторженным приключением. Все, что спасает в эти первые моменты — знать, что твоей большой девчонке уже приятно. Слышать по ее дыханию, чувствовать по неспокойности бедер, что тебе — нежной, нижней, подножной — рады. Иначе накрыло бы всеми серыми убийственными мыслями сразу: что это и унизительно, и противно, и просто какой-то идиотизм, позволить чуть не избившей тебя девчонке связать тебе за спиной руки и трахать тебя в рот, причем как-то все-таки полуравнодушно. Но нет, это только так кажется. Наташа тоже в первый раз сдерживалась, потому что был третий час ночи, а Арина — она по жизни сдержанная. Я же знаю дыхание и напряжение женского удовольствия. Может, я вообще для того и рождена, чтобы лизать письки плохим, завистливым, недовольным девчонкам, а в моих девственных трусиках просто справочный материал. Это же так правильно — влизывать в вас удовольствие и постепенно свыкаться со вкусом того, что натекает в ответ. И да, по крайней мере поначалу, пока не увлекусь, принимать поцелуй вашей детородности все-таки чуточку унизительно и противно, а также стыдно и жутковато. А в ту пору я бы даже не сказала, что чуточку. Но я прелесть; я знала, что я пока еще прелесть. Я тогда не совсем понимала, какая тут связь, довольствовалась выкладками Наташи, а сейчас могу объяснить лучше, чем она. Смотрите: если в человеке есть что-то необыкновенное, он может с этим сделать что-то необыкновенное. Сильные-сильные совершают подвиги. Умные-умные творят чудеса. Злые-злые меняют жизнь, иногда даже к лучшему. А мне, красивой-красивой, что отводится? Строить глазки? Вдохновлять на стихи о крабах и китах? Пойти опять в блестках кружиться на задолбавшем льду? Я кое-что нашла интереснее. Это же божественно-катастрофично — моя белокурая головка под грубой самочьей тазобедренной властью. Все мироздание содрогается от такой встречи полюсов. Я ведь и в самом деле могу заставить мир вращаться вокруг Арины.
— Извини, что так вышло, — сказала я, переводя дыхание. — Я должна была дрожать у тебя в руках, как сучка, и просить меня пощадить.
Я поцеловала ее в мохнатую полоску, пощипала губами волоски. Лжет ли человек, когда говорит вроде бы и неискренне, но ему очень-очень нравится, как это звучит, и хочется, чтобы так было? Может, это уже считается литературным вымыслом? Не хочу, чтобы желания и фантазии у людей сбывались по чуть-чуть. С недоговорками, недоделками, за которые потом цепляются вредные голоса и всё сгладывают, будто не было. Пусть сразу обрушивается исполнение всего, даже такого, чего и желать человек стеснялся.
— Не болтай глупостей, — сказала Арина, обхватила мою белокурость и потянула.
А ты, я надеюсь, не сделаешь сейчас глупость.
Лизать полупринудительно было не то чтобы чем-то новым — Наташа меня тоже брала за голову и втискивала, все три раза, ей нравилось, — но теперь я была еще и связана по рукам, и Арина шире расставила ноги и слегка присела, сделав мне неудобно. Подозреваю, ее возбуждало напоминать мне своей позой, что она отсюда писает, раз уж я сама напросилась выбором термина. (Жизнь меня еще пару лет берегла от девчонок, готовых на самом деле так безобразничать, зато когда не уберегла, их было сразу девять.) Я раболепная сучка, если мне впервые захотелось, хлюпая и чавкая вышестоящей промежностью, залезть в собственные трусики? Ну, с другой стороны, когда чесаться нечем, всегда что-нибудь чешется. Вдобавок быть скромной юной жрицей, не смеющей иметь собственных желаний, пока принимает в свои недостойные слюнки любовный пот богини, у меня уже плохо получалось — после Арининого молочно-железного внимания к моим лопаточкам, после того, как я видела ее обнаженный торс. Тут надо подробнее про одну разницу.
На голую Наташу я успела насмотреться, пока мы совершенно невинно безобразничали в душе и после душа; не было особой разницы между ней и нашими буднично отмывающимися разгоряченными фигуристками, кроме мохнатой письки, но это была для меня лишь деталь. Только после того, как меня познакомили с этой писькой, я как-то зауважала ее способность при близкой встрече шокировать все пять чувств (особенно все-таки слух, наверное), и потом Наташина нагота, рядом с которой приходилось тесниться в моей собственной кровати, стала чем-то серьезным, взрослым, лесбийским, снисходительно-эгоистичным, как и полагается быть с совращаемой восемнадцатилетней кузиной, с каких бы там ни начиналось шалостей и смешков.
А вот Арина... Разглядывая ее тело, настойчиво-резко выпуклое, я почувствовала ту томную незаполненность между ног, что вообще-то бывает от мальчиков, когда они гладко-мускулистые и в одних многозначительных трусах. На все это хочется перестать смотреть и поместить как-нибудь в себя. В самом общем смысле. Плотски сойтись, выражаясь пафосно. Когда Наташа втискивала мою голову между своих ног, это было суровым воспитанием зазнавшейся красотки; с Ариной, если уж кто из нас кого воспитывал, то я ее. И теперь, оказавшись опять пойманной за волосы, на корточках и с полным ртом женской беспардонности, я рада была себе напоминать, что все это устроила сама. Я ее хотела; ее сиськи и живот уже стали важнее наших сложных взаимоотношений. Это было как-то совсем по-развратному правильно и хорошо.
Пока Арина не сделала ту самую глупость.
Схватила — так уж держи. Видите ли, я человек протестующий, если меня задеть. Задеть как-то совсем неожиданно и неправильно. Причем умеренно протестовать у меня никогда не получалось. В детстве могла взять чашку и грохнуть об пол; до сих пор жалко всего перебитого. В младших классах могла как следует заехать — родителей, как я уже обмолвилась, вызывали не раз. Вроде бы подросла, закрутила роман с зеркалом и утихомирилась, однако стоило в разлуке с зеркалом лишнего выпить — и поэт-сердцеед Серега вот уже узнал, каково меня не в кассу руками трогать. А через несколько лет я по такому же протестному поводу совершу нечто такое, что... в общем, это будет самая-самая последняя история про меня, грандиозный, так сказать, финал.
А пока что — не стоило Арине выпускать мою голову, потому что я немедленно отбилась от рук вся, отползла назад (забавно при этом упав на попу — в точности как Арина, когда я ей выкрутила руки) и сказала:
— Раз «глупости», то развязывай меня, и я пойду. Неужели так трудно было заткнуть мне рот без комментариев? Я к тебе всей душой, а ты...
Положим, всей душой я льстиво врала, ну или сочиняла, но все равно — я не ожидала в момент такой уязвимости получить будто по носу тапком. Да, это не мешало мне действовать щенячьи-взахлеб, пока деться было некуда, но оттого-то я и надеялась, что меня так продержат подольше, до первого из оргазмов, которые я могла бы ей устроить за остаток этого часа, — это если Арина не отреагирует так, как она скорее всего отреагирует.
— Печально, но как знаешь, — сказала Арина и собралась меня развязывать.
Вот, я же знала. Зачем назло делать то, чего никто не хочет? Это ко мне вопрос, а не к ней. Я недостаточно раболепная сучка, чтобы не капризничать, когда меня туркают, и вот сама себе в итоге делаю хуже. А Арина и извиняться не станет, и не скажет, чтобы я не дурила и быстро забиралась на место. Эх, застенчивые люди и их хмурая принципиальность.
Но Арина вдруг сказала:
— Погоди. я туплю. Слабую долю пропустила.
Я была без понятия, о чем она, но не рвалась узнать — гораздо важнее было то, что меня, может быть, попытаются теперь удержать. Ура-ура.
— В общем, я была неправа. Болтай глупости, — сказала Арина, передумав меня развязывать. — И... возвращайся.
— Это ты возвращайся. А я могу и просто сидеть глупости болтать. Разве тебе не хочется сильно-сильно?
Стоило бы, конечно, больше не рисковать и послушно лизать дальше, но в такие моменты трудно остановиться. И кажется, я Арину совсем сбила с толку, со всех ее каких-то долей, которые она там высчитывала. Она просто стояла и смотрела на меня сверху вниз с таким видом, будто я ей задала какую-то сложную задачу. Вот не хватало, чтобы повторилось как с Сашкой.
Ладно, я буду действовать. Подняться с пола, когда руки связаны, дело хитрое, но я гибкая, фигурно-катательная и бойцовая, не так ли?
— Которая тут твоя кровать?
Арина вяло указала рукой. Я присела на край, сняла — нога об ногу — туфельки и улеглась на спину, точнее — на свои связанные руки.
— Не равнодушничай, — сказала я. — Это я для тебя так неудобно легла, а не потому, что мне нравится страдать.
— Не решай за меня, что мне должно нравиться, — сказала Арина, подходя к кровати. — Я слишком сухой человек для всей этой БДСМщины.
— Нет, ты мокрый человек. И я мокрый человек. Между прочим, еще никто никогда не садился на мое личико, — сказала я завлекательно.
— Что-то не удивляюсь, — сказала Арина, наклонилась и стала стаскивать с меня трусики. К чему бы это. — Не знаю, что там у вас как, но я это делаю лучше, чем ты.
И, забравшись на дальний край кровати, раздвинула мои коленочки.
Кажется, я покраснела.
Наташины правила лесбиянства такого не предусматривали совсем. Что ж, пусть вместе с Наташей отправляются в воспоминания.
Арина настолько крута, что может этим разделением ролей не заморачиваться.
А я,действительно, была совсем

Как меня сделали лесбиянкой

Как я принудительно отлизал девушке и её маме

Случайно…первый раз….