припухлыми сосками врозь, круглые, тугие, налитые изнутри розовым соком... Затем ревизия перешла на гениталии: раскорячив бедра, Лера изучала свою раковинку, которая раньше казалась ей лиловой и гадкой, как почки в мясном ряду, а теперь...
Вдруг встрепенувшись, она повернула голову: в раскрытых дверях стоял папа.
— Прости, доча... Ну не стесняйся меня, ну не надо! Мне так же радостно смотреть на тебя, как... как... Ладно? — Ладно, — согласилась Лера, хоть ей и было так стыдно, что внизу живота натянулся мятный пузырь. — И не одевайся какое-то время. Ладно? Доча... — папа подошел к ней и стал гладить ее по волосам, плечам и грудям, будто бы ненароком цепляя соски.
5.
Она шла с заискивающе-восторженным Дэном к нему домой.
Утром Лера завтракала голышом с папой — по его просьбе. Ей было стыдно, но она уже распробовала пьяную зябкость бесстыдства и наливалась внутри сладким соком, свесив груди над скатертью. Потом она убила папу тем, что добыла пыльные мазилки и полчаса красилась перед зеркалом. Получалось, как у индейца, и она трижды смывала свои художества, пока не поймала неуловимую гармонию новой себя и не обвела ее контуром помады и теней. Затем она вытрясла свои скудные финансы, раздоила обалдевшего папу на добавку — и впервые в жизни пошла в бутик.
Она провела там полтора часа. Все покупатели, как один, дружно пялились на нее, позабыв о своих покупках; какой-то парфюмный мужик сходу предложил ей карьеру модели, и не отставал от нее битых полчаса, и всучил напоследок свою визитку — «Фотосалон Пазитиff». Потом она наконец выбрала себе наряд — дымчатое платье с длинною юбкой, рунами и бляшками под серебро, и в нем же пошла в школу, не чуя под собой земли. Ей было странно и страшно, и душу скреб восторг, пьянящий восторг новой себя, смешанный с горько-сладким майским воздухом. Когда она небрежно вошла в класс — смолкли все голоса, замерли все движения, и класс превратился в застывший кинокадр...
И вот она с Дэном. Они уже вошли в подъезд, уже перетерпели неловкую паузу в лифте; уже Дэн снял с нее куртку и повесил, дважды уронив, на вешалку; уже он расставил на кухне бокалы и наливал вино, расплескивая лужицы по скатерти...
— Щедро полил! Теперь виноградник вырастет. — Ха-ха, виноградник, блин! Это уж точно... мдя...
Дэн болтал взахлеб, будто боялся, что Лера убежит в паузе. Лера знала, каким остроумным он мог быть, но с ней он вдруг стал совсем беспомощным, и это пьянило сильней вина.
Она сама не поняла, как опустошилась бутылка, как вокруг нее все зашумело радужным вихрем и смехом, как тело набухло сладостью, которую хотелось выпустить из себя куда угодно — хоть в объятия, хоть в слюнявые, кусачие губы, которые вдруг обмазали ее приторной солью...
«Как цуцик лижется», думала она, отвечая на первый поцелуй в своей жизни. Большой густой язык залепил ей рот, и по подбородку Леры текла слюнная струя — то ли Дэна, то ли ее. С тела поползла одежда — неуклюже, цепляясь и перепутываясь с руками-ногами. Когда Леру оголили до срамоты и завалили на кровать — она вдруг осознала эта и сжалась в протестующий ком; но руки, жадные и ошалевшие руки мяли ее во всех местах сразу, и это было так ново и хорошо, что тело само собой раскорячилось лягушкой, и Лера закрыла глаза.
— Ты шлюшка, да? Ты маленькая ебливая шлюшка. Сейчас я тебя выебу. Ты любишь ебаться, да? — шептал Дэн, будто повторял урок. От обилия матюгов Лере было не по себе, будто за ними подсматривали. Впрочем, ей было все равно: Дэн лизал ей соски, и Лере казалось, что он ласкает ей оголенные нервы, заливая всю ее пенистой щекоткой, кисло-сладкой, как барбарис. Лера знала, что Дэн лижет ее неуклюже, по-щенячьи, но все равно это было так приятно, что она готова была разреветься. Ей хотелось обнять Дэна ногами и вмазаться в него нутром, как масло в бутерброд.
— Сейчас я тебя выебу. Сейчас, сейчас... — повторял Дэн, долго пристраиваясь к ней. По мокрым складкам елозило плотное и мягкое, и это тоже было приятно, как во сне. Потом ее вдруг натянули, и сразу стало твердо и густо, до звона в ушах. Лера закричала, хоть ей не было больно. Дэн испугался и умерил напор, но Лера продолжала кричать: впечатления вскипели в ней, и она потеряла над ними контроль. Она кричала и ревела, брызгая слюной и слезами, и в ней рвались цветные молнии, как в детстве, когда она закатывала истерики.
Потом она увидела над собой снующее взад-вперед тело, которое тут же связалось с тянущей болью в паху. Лера хотела отползти, но вокруг было слишком много ног, и рук, и локтей, и все они неуклюже переплелись друг с другом, и она не могла пошевелиться. Тело вдруг застонало и рухнуло на Леру. В паху перестало колоть болью, и Лера глубоко вздохнула вместе с телом, вжатым в нее горячей живой кожей.
— Охуеть... Ты такая чувственная... ты сразу кончила... шлюшка моя... — бормотало тело. Последнее слово, очевидно, было комплиментом. Леру вдруг охватила волна умиления. Она обвила Дэна руками и стала ласкать его, чувствуя, что их единство — вот тут, в них, в их телах, и оно живет отдельно от слов и мыслей, какими бы те не были.
Дэн тоже почувствовал это, замолчал и благодарно ткнулся в Лерины волосы...
Домой она шла одна: обалдевший Дэн никак не показал, что хочет проводить ее. Было шесть часов; людей на улице не было, и закатный луч дразнился, упершись ей в глаза.
Отец еще не пришел с работы. Прикрыв двери, Лера плюхнулась на кровать и выгнулась, подвывая от тока, распиравшего ее тело. Между ног было влажно и сладко, на душе было странно — стыдно, легко и тоже влажно, на губах играла улыбка, горько-сладкая на вкус, как черный шоколад «Рошен»...6.
Лера стояла совершенно голой на глазах у всего класса. По ней елозили кисточками, обмазывая ее холодной щекотной краской, как новенький забор.
Она даже не успела понять, как это произошло. В класс вдруг ворвалась завучиха и сбивчиво рассказала, что девушка-модель, представляющая школу на краевом конкурсе бодиарта, сидит дома, запертая мамой-баптисткой, и школа под ударом. Конкурс назывался «Я люблю родной край» и имел огромное патриотическое и воспитательное значение: на полуобнаженных девушках нужно было нарисовать нечто сибирское, и тем самым утвердиться в списке Творчески Активных Коллективов.
С завучихой был художник Рома Вангог из параллельного. Его взгляд уже застыл на Лере, ввинчиваясь в нее, как штопор.
— Кто? Девочки, выручайте! — стыдливо вопрошала завучиха. Взгляды всего класса вдруг стянулись в одну точку вслед за Роминым взглядом. Этой точкой была Лера...
После урока ее повезли на конкурс, а за ней увязался весь сбежавший с занятий класс.
— Почему я тебя раньше не видел? Ты откуда такая взялась? — выпытывал Рома Вангог по дороге. — Какая «такая»? — Ну... вот только не прикидывайся. А то ты все про себя не знаешь! Модельный опыт есть? Нет? С твоими, эээ... внешними данными тебе надо в Москву или Питер, или ваще в Штаты, и там всех к ногтю... Ты хоть и совсем не такая, как Юлька, но... но это круто. Это ваще балдеж! Охуеют все!..
Вангог был возбужден и ерзал от нетерпения на месте. Когда прибыли — он сразу поставил обалдевшую Леру к стенду и лично стащил с нее серебристое платье.
— Предупреждаю: сейчас буду я тебя красить. Настоящей краской. Она специальная, для кожи не вредная, но она краска, и ты будешь другого цвета. Улавливаешь нить? И волосы я тебе тоже покрашу. Краска смывается, но не сразу. Какое-то время будешь цветная, как смешарик. Не боишься? Не брезгливая?... Ёханыбабай, какая грудь! Какая роскошь! Блин, ну почему до восемнадцати нельзя с голыми сиськами?.. — Мне восемнадцать, — сказала Лера. — Что?! — Уже два месяца как. — Точно?... Ты не гонишь?... Бля, прости. Ну слушай, точно? — суетился Вангог.
Когда Лерины взбухшие соски высвободились из лифчика, вокруг нее тут же столпился весь класс. Тело сразу покрылось гусиной кожей. Лера чувствовала себя странно: будто она полупрозрачная, и на ней оседают горячие взгляды, проникая вовнутрь.
— А трусы снять слабо? — кинул кто-то идею. — Не, без трусов нельзя, все модели в трусах, вон посмотри!..
Хоть эта идея явно не влияла на художественный замысел, но Вангог почему-то ей очень озаботился. Были добыты правила конкурса, и в них вычитано:
«Моделям младше 18 лет запрещено обнажать грудь».
— Про трусы ничего не сказано! Ваще! А, Лер? — просительно уставился Вангог. — Может...
И Лера сняла.
Она даже удивилась, как легко у нее это получилось.
Было даже почти не стыдно, только пустота между ног сразу зазияла неописуемым мятным чувством, и все тело ныло Лере, что оно голое, совсем голое, и на него все смотрят. Народ восторженно завизжал.
Вангог лихорадочно смешивал краски, затем позвал добровольца-помощника (вызвались все сразу, но Лера попросила Дэна) — и началось. Ей заклеили щель пластырем («а как же писять?», подумала Лера) и стали красить сразу с двух сторон. Лера чувствовала себя узелком сплетенных взглядов и мыслей, пульсирующим клубком всеобщего восхищения, и у нее раскраснелись уши. От кисточек по телу бегали сумасшедшие мурашки...
7.
Было уже полдвенадцатого. По улицам, пустым, как Сикрет Сити в новом квесте, брело странное существо с голубой узорчатой головой, волосами и руками. Оно двигалось перебежками, кружилось, прыгало козочкой, отвешивало поклоны, смеялось и говорило само с собой.
Дэн все-таки не стал провожать ее, но это было бы избытком счастья, от которого Лера бы лопнула, — потому что она и так была счастлива до такой степени, что налетала на фонари. Она улыбалась пьяной улыбкой, морщившей краску на щеках; в голове у нее вертелся огненный калейдоскоп, смешивая все впечатления в путаный клубок образов, картин, звуков, мыслей и чувств. Вот Она, новоткрытая королева красоты, оголилась, милостиво подпустив Дэна к телу, и все увидели ее во всей красе, как видел папа; вот ее покрасили, и она — уже не Лера К., а неземное голубое существо с камнем бога Ульгеня на лобке, со священными кедрами на ногах и бедрах, с облаками, звездами, лунами и солнцами на груди, плечах, лице и волосах; вот она дефилирует по сцене, и ее ведет невидимая тень, подсказывая

Я очень люблю свою маму…

Мой первый секс с парнем

Риточка. Младшая сестренка